Апрельский день: жертвенная женственность Благовещения. Утренний туман бездыханен и тих, замер над неподвижными полями Богородской фатой. Священная свадьба. Вся земля в ожидании чуда, встала на цыпочки, заглядывает в окошки храма Неневестной. Тише! — не вспугнуть, не разрушить дрожащее видение из акафиста, беседующих ангела и трепетную Деву. Да не коснется рука скверных (даже любое резкое движение, лишняя мысль) Одушевленного Божиего Кивота, только повторим робким движением губ — «Радуйся, Благодатная, Господь с Тобою!». Вонмем: о, тише! В хрустально-хрупкой тишине услышим Ее ответ: «да будет», услышим, как зарождается новый мир, новая Жизнь…
Поет и на улыбке плачет ектении диакон. Загадочна его грустинка в смеющихся лучиках у глаз, шутках, улыбке, запрятанной в черной бороде. По Богу грусть его, наверное, по раю. На стену рассеянное прикровенно-мягкое солнце кидает россыпь золотых жуков — блики от пайеток с белых праздничных платков. Разбрасывает, а потом снова ловит в горсть светлячков, унося с собой в пасмурную тень. Солнышко в облаках — как Радость Богоматери, прячущаяся под покровами свободных одежд. Не сильно заметна еще для телесного ока перемена в Ней, но духом Елизавета прозревает, Кто уже сошел в Мариино чрево. Вместе с ней хочется воскликнуть, откуда, откуда нам сие, что Матерь Божия пришла к нам и невидимо с нами молится?
В храме звучит: «Величит душа Моя Господа, и возрадовася дух Мой о Бозе, Спасе Моем». Уже привычна для уха песнь Богородицы, но если внимательно вслушаться, можно столько нового и интересного заметить. Вот, для примера, мое любимое: «Низложи сильныя со престол, и вознесе смиренныя; алчущия исполни благ, и богатящияся отпусти тщи». Просто чудеса творит церковнославянский язык! Какое точное слово — богатящияся. То есть, люди, которые только мнят, что богаты, только думают, что имеют нечто, духовные ли блага, как фарисеи, тленные мирские сокровища или деяния. Без Бога, без любви наши дела, да и сами-то мы, ничто, пустой звук, уйдем в землю со всем нашим скарбом «тщи».
Ох уж это тщи! Слышишь его и видишь такую картину: безымянная могила на кладбище (твоя, лет через двести, когда из помнящих тебя уже никого не останется), ковыль-трава, и только ветер над ней «тщщщииии» завывает. Еще какой-нибудь юноша бледный со взором горящим над ней философично декламирует Державина: «И вы подобно так падете, как с древ увядший лист падет! И вы подобно так умрете, как ваш последний раб умрет!». Никакое историческое бессмертие там тебя уже не порадует. Три свистящие буковки, большего и не удостоимся, на роль русского эквивалента разве что «пшик» по звучанию и производимому эффекту подойдет. Все имения богатящихся гордецов — пшик.
Но тут обоюдоострое высказывание. С одной стороны, богатящийся пшик, а с другой — человек жаждущий, нищету видящий даже посреди благополучия, чувствующий в себе не занятое Богом пространство. И тут уже вспоминаются Блаженства: «Блаженни алчущие и жаждущие правды, яко тии насытятся». То есть оцени масштаб утрамбованного в тебе хлама, масштаб раздутого пшика, осознай, как пуст, несмотря на все стяжания. А так живешь, забитый до отказа, самодовольный, выкидывать и менять что-то не хочется. Христу и голову негде в тебе преклонить. А Он ведь и есть истинное Бессмертие.
Только то, в чем Бог есть, в чем есть истина и жизнь, неподвластно смерти и времени. От нас нужна лишь жертва, которая расчищает место для действия Христа. Вся жизнь христианина должна быть жертвой. Через жертву ближнему учимся от себя отрекаться, впускаем Бога в свою жизнь помаленьку. Через нее и через предание себя в волю Божью зреет душа для любви, зреет в сердце искреннее слово, стоящее у начала Бытия, которое единственно возможным кажется, когда смотришь в глаза распятого Христа: «Да будет! Да будет по глаголу Твоему. Да будешь Ты во мне, а я в Тебе».
