Краткий обзор событий 1918 года в Казанской епархии (Часть 2)

В сегодняшнем материале мы продолжаем рассматривать события, касающиеся церковной жизни Казанского края, происходящие ровно сто лет назад. В первой части материала мы описали положение приходского духовенства, но православным обителям жилось не лучше. Положение монастырей было просто удручающим, они были лишены практически всех земельных угодий, рыбных ловлей, доходных домов, процентных бумаг. Их обирали власти, их грабили и прибывающие с фронта дезертиры. Настоятель Мироносицкой пустыни игумен Сергий 4 июня 1918 года писал в Епархиальный Совет про события 1917/18 годов:

«... не долго продолжалось доброе отношение крестьян к монастырю, в Сентябре стали появляться в отпуска солдаты из армии и, распропагандированные большевизмом, хотели отнять первоначально лошадей, а затем нашли для себя более выгодной другую доходную статью — стали отбирать в свою пользу прикладной мелкий скот, привозимый богомольцами осенью в большом числе, как то: телят, овец, баранов, кур, гусей, уток и проч. живность...».

В декабре же 1917 года, «возбужденные разными пришельцами», они соорганизованно напали на монастырскую дачу в 11 верстах от обители и захватили 102 десятины леса. Весною крестьяне деревни Юшковой, Вараксинской волости, отобрали последнюю монастырскую землю, т.н. «Займище», из 147 десятин которой милостливо разрешив монастырю пользоваться только 33 десятинами[1].

Самочинство в разграблении монастырей творилось страшное. Архимандрит Андроник, наместник Седмиозерной пустыни, сообщал, что 8 марта 1918 года Каймарский волостной комитет в лице крестьян Седмиозерной слободы реквизировал весь конный и рогатый скот монастыря. А на следующий день подворье святой обители в Казани было занято явочным порядком начальником милиции под помещение для красногвардейцев. Таким образом, братия монастыря в количестве 87 человек была лишена как возможности останавливаться в Казани (для закупки продовольствия и служебных дел), так и возможности добраться до нее[2].

Эта же пустынь в ночь с 10 на 11 апреля ст. ст. подверглась нападению. Архимандрит Андроник писал об этом:

«... в 12 часов ночи в монастырские ворота стали стучать приехавшие неизвестные люди с тем, чтобы немедленно им открыли монастырские ворота для производства в монастыре обыска, будто бы скрывающихся в монастыре трех офицеров, каковых в монастыре никогда не было. Но пока караульщики будили администрацию монастыря и по распоряжению оной был произведен набат в колокола, на который немедленно собрался народ как Седмиозерной слободки, так и поселка Шигалей, при помощи которых пришлось узнать, что всех прибывших вооруженных людей было 27 человек, которым мопастырские ворота не открывались, они до набатного звона зашли в наш конный двор, разбудили рабочих и под револьверной угрозой заставили запрячь наших лошадей в повозки, в надежде, вероятно, собрать в монастыре все, что подвернется под руку и, уехав, скрыться. Однако, как только начался звон в колокола, грабители с конного двора скрылись... Всю эту благополучную защиту для монастыря мы приписываем заступничеству Смоленской Седмиозерной Божией Матери, на которую и впредь полагаем свою надежду и упование... Утром ранним,— сообщал далее престарелый наместник обители,— 11 апреля, мы все, братия монастыря, собравшись в храме, принесли Господу Богу и Пречистой Его Матери благодарственную молитву о избавлении монастыря и всех живущих в нем от бед и скорбей...»[3]

Игумен Серафим, настоятель Трех-Святительского крещено-татарского монастыря, в своих рапортах митрополиту Иакову повествовал о бесстыдном разбое, творимом совместно татарами и русскими (так уродливо воплощались в жизнь идеи Интернационала):

«1917 г. 2-го ноября я обращался дер. Мало-Некрасовскому старосте Александру Иванову Карпову, чтобы он участвовал в защите монастыря от погрома. Между тем, он, вместо защиты, начал сам таскать из монастыря монастырское движимое имущество. Смотря на него, все крестьяне... начали таскать каждый себе»[4].

И далее приводится список украденных вещей на сумму в 141376 р. 10 коп. Зато 16 февраля монастырь грабили уже татары из деревни Старый Арыш[5]. И, наконец, о солидарном грабеже свидетельствует рапорт престарелого архимандрита, составленный 1 марта 1918 года:

«... 15 февраля с/г. во вверенный мне монастырь приехали четыре человека из соседней деревни Малого Некрасова и начали класть на лошадь движимое имущество, принадлежащее монастырю и монахам, но были замечены. Трое из них убежали, одного удалось задержать вместе с лошадью. Убежавшие же товарищи съездили в татарскую деревню Старый Арыш и попросили знакомых татар ехать с ними в монастырь. Из монастыря послали за милиционерами. Это было 16 февраля утром. На призыв русских татары согласились явиться в монастырь и приехали во главе с сельскими старостами деревень Малого Некрасова и Старых Арыш, среди них были солдаты с винтовками и ручными бомбами. Требовали освобождения задержанного, что и было исполнено, но не удовлетворяясь этим, начали громить: таскали из келий братии, а главным образом настоятеля. Присутствовавшие при этом милиционеры не могли противодействовать грабящим. Последние наносили побои монахам, грозили даже убийством, если они не удалятся из монастыря. Подобные наезды стали совершаться почти ежедневно, причем, высказывались угрозы, что всех перебьют, а постройки, с храмом включительно, будут сожжены. 20 февраля прибыл начальник участковой милиции, по донесению о случившемся, с двадцатью милиционерами, для отобрания разграбленного имущества, вследствие сильного сопротивления со стороны грабивших татар дер. Старых Арыш...»[6].

Вообще отношение татар-мусульман к крещеным татарам было довольно жестким. Так, заведующая женской крещено-татарской Покровской общины Мамадышского уезда монахиня София в своем рапорте от 6 мая 1918 года сообщала, как татарами соседних деревень Каин-Илга были захвачены все покосы общины, а после «начались угрозы, что общину разгромят, вследствие чего 6 ноября ученицы двухклассной школы разъехались по домам и занятия прекратились. Ввиду угрожавшей опасности св. иконы и церковная утварь были... увезены в церковь села Ныртов, другое же монастырское имущество — в соседнюю русскую деревню Богдановку»[7]. Ожидание погрома продолжалось до середины ноября, когда стало относительно спокойно, и святые иконы с утварью были возвращены обратно. Однако с февраля 1918 года опять начались беды. Вначале, по требованию жителей деревни Каин Илга, было изъято у монастыря 200 пудов яровых семян овса, полбы и гречихи, затем опечатали весь хлеб, объявив, что норма хлеба оставляется только на священника, настоятельницу и казначею, понуждая остальных монахинь покинуть монастырь. Пришлось с большим трудом закупать хлеб на стороне. Местный Волостной Совет, лишив обитель выгона для скота, не разрешал при этом его и продавать. Впрочем, разрешение на продажу скотины могло быть получено, но с условием, что все вырученные деньги поступят в Совет! Благо, ближайшие русские деревни предоставили общине свои выгоны. Однако положение крещено-татарских общин и монастырей не переставало оставаться тяжелым: грабежи, угрозы и даже физическое насилие не прекращались[8]^.

Вообще архив Епархиального Совета, хранящийся ныне в ЦГА РТ, изобилует печальными свидетельствами безудержного грабежа церковного и монастырского имущества. Настоятели Вершино-Сумской, Царевококшайской, Михаило-Архангельской, Троицкой Чебоксарской и Других обителей обращались к епархиальной власти, взывая о ходатайствах на предмет прекращения подобных грабежей, происходивших с явного попустительства местных властей.

Да и сами настоятели монастырей постоянно подвергались опасности внезапного ареста. Так было с епископом Амвросием, так было и с игуменом Варсонофием, настоятелем Раифской пустыни, который был арестован 27 апреля ст. ст. 1918 года за то, что, собрав 15 апреля представителей окрестных сел, договорился с ними о защите святой обители в случае нападения на нее беглых дезертиров или иных грабителей, из числа желающих поживиться за церковный счет. Игумена обвинили в контрреволюционности, заговоре против власти и потребовали его высылки из пределов Казанской губернии, но прибывшие из сел крестьяне, а также представители Церковного союза и Православного братства защиты православной веры, добились того, что игумен Варсонофий был освобожден (до судебного разбирательства в Революционном Трибунале) и отпущен на поруки инспектору КДА архимандриту Гурию (Степанову) и доценту КДА иеромонаху Ионе[9].

Однако вскоре в Раифе разыгралась трагедия, во многом определившая дальнейшую судьбу обители и монашествующих в ней иноков. Три чекиста (Копко, Лавринович, Несмелов) и четверо красноармейцев в поисках (по официальной версии) белогвардейского офицера, сына казанского священника Сердобольского, безрезультатно обыскав Свияжский Успенский монастырь (каковой посетили, предполагая, что только епископ Амвросий и мог укрыть «беглого офицера), прибыли ночью в Раифский монастырь. Поскольку они не имели никаких ордеров на обыск, а вели себя весьма вызывающе, монахи и приняли их за очередных «экспроприаторов» из числа дезертиров с фронта и вызвали, по договоренности, о которой уже говорилось, крестьян окрестных деревень. Прибывший народ остановить было невозможно, и начался самосуд, который оправдать нельзя, но понять можно. К тому же, это был, как явствует из всего сказанного, далеко не первый случай, когда в монастырь врывались неизвестные вооруженные люди (под предлогом поимки контрреволюционеров) и начинали грабить обитель. Так что случившееся было закономерно, и если бы этого не произошло в Раифе, это случилось бы где-нибудь в другом монастыре[10].

Казанские духовно-учебные заведения также были поставлены в ужаснейшее положение. Члены академической корпорации и их семьи голодали, оставшись, практически, без средств к существованию и вынуждены были искать сторонние заработки. Здания Духовной академии были заняты Псковским кадетским корпусом и военной мусульманской организацией, здание Духовной семинарии — одним их квартирующихся в Казани полков, Епархиальное женское училище — госпиталем, а духовное училище — реквизировано матросами.

О Казанской Духовной Академии следует сказать особо. Это духовно-учебное заведение, давшее миру столько выдающихся умов, увы, не дожило до своего 80-летия, и ныне только академическое здание на Арском поле, да многообразное творческое наследие академической профессуры напоминает о былом величии высшей богословской школы.

21 сентября 1917 года КДА скромно праздновала свое 75-летие. Среди телеграмм и приветствий было поздравление и от собравшихся на Всероссийский Церковный Собор питомцев Казанской Академии и почетных ее членов. Приветствие это о 69 подписях, среди коих одних только архиерейских — 22, помимо прочих подписано такими выдающимися иерархами, как: митрополит Московский Тихон (будущий Патриарх), митрополит Киевский Владимир (будущий первосвященномученик Российский), архиепископ Новгородский Арсений, архиепископ Харьковский Антоний (Храповицкий), митрополит Казанский Иаков (Пятницкий), епископ Волоколамский Феодор (Позднеевский), архиепископ Василий (Богоявленский) и др.[11] Между тем, юбилейные торжества стали последним отрадным событием в истории Казанской Академии. Декрет об отделении Церкви от государства и школы от Церкви, частые реквизиции и беспардонный захват академических зданий, крайне тяжелое положение самой Церкви, не имевшей более возможности поддерживать на должном материальном уровне свои духовно-учебные заведения, наконец, явственная угроза существованию Академии, все это подвигло Совет КДА на обращение 14/27 марта 1918 года в Совет Казанского Университета с просьбой принять Академию в состав Университета в качестве Православного Богословского Института «со всеми ее зданиями, библиотеками, музеем и прочим имуществом» и с сохранением в своем внутреннем строе status quo ante»[12].

Поскольку в Университете преподавали многие из профессоров Казанской Духовной Академии (например, ординарный профессор Н. Катанов, экстраординарный профессор М. Ершов и др.), то не было ничего удивительного в том, что университетский Совет с пониманием и сочувствием отнесся к этому предложению. Так, частное совещание членов историко-филологического факультета 7 апреля «решило вопрос о присоединении Академии in statu quo к университету в положительном смысле»[13].

28/15 марта 1918 года Совет КДА отправил обращение в Св. Синод, объясняя предпринимаемые меры и испрашивая благословение на возможное присоединение к Университету. И Синод подобное благословение дал. Однако события августа-сентября 1918 года и последовавшее за этим «победоносное шествие» большевистской идеологии, сопровождаемое карательными акциями ЧК и усилением позиций государственного атеизма, сделали невозможными всякие дальнейшие попытки по реанимации Академии, которая, впрочем, в чрезвычайно преобразованном виде просуществовала вплоть до 1923 года.

Отдельную статью можно было бы посвятить заметкам и публикациям кощунственного характера, которые появлялись в революционной прессе, имея главной своей целью опорочить духовенство и Церковь в глазах верующих. Вообще, духовенству постоянно приходилось сталкиваться с дерзкими и кощунственными действиями по отношению к основам веры и церковным святыням. И в этом противостоянии веры и безверия все равно побеждала вера, ибо, как справедливо свидетельствовал апостол Павел: «Бог поругаем не бывает». До нас дошло немало свидетельств вразумления безбожных хулителей веры Христовой и поражения таковых знамениями праведного гнева в предостережение всем слабым и колеблющимся.

***

Один из священников Козьмодемьянского уезда Казанской губернии явился в Епархиальный Совет вместе с двумя прихожанами и сообщил о следующем: в местный приходской храм зашли два солдата, возвратившиеся с фронта, и в то время, как один из них, остановившись перед находившимся в храме Распятием, совершил крестное знамение и хотел приложиться к нему, другой стал останавливать его и смеяться, дерзнув даже произнести откровенное богохульство: «Зачем ты болтаешь руками пред Крестом? Разве это нужно Распятому товарищу? Дадим Ему лучше покурить». Несчастный не замечал, что его богохульство напоминает хулу одного из распятых со Христом разбойников и поведение воинов, которые, напоивши уксусом губку и наложивши на трость, поднесли к устам Его (Ин. 19, 29). Но что же случилось далее? Вечером того же дня несчастный богохульник почувствовал себя смертельно больным и немедленно послал за священником, к которому и обратился со следующими словами: «Я совершил тяжкий грех, произнес кощунство и теперь умираю. Помолитесь за меня, если только можно молиться за богохульников», и в тот же день отдал Богу душу[14].

В другом селе Казанской епархии возвратившийся с фронта солдат стал возбуждать среди своих односельчан вражду и ненависть к храму Божию и духовенству, повторяя обычную клевету на духовенство, будто бы оно выдумало веру, храмы и обряды только из своекорыстных расчетов, и что ни храмы, ни духовенство поддерживать не следует, так как они совсем не нужны народу. Возвратившись домой с собрания своих односельчан, он к ужасу своему узнал, что в то самое время, когда он «обличал» духовенство и Церковь, неожиданно скончалась его собственная мать, и ему самому пришлось в тот же день обратиться с просьбой о погребении ее к священнику, нужду в котором он только что отрицал с такой убежденностью[15].

Третий, не менее поразительный случай, имел место в Казани. Здесь на многолюдном собрании рабочих одного из заводов, один из присутствовавших стал говорить о том, что в церквях находится много дорогих и ненужных украшений, золотых и серебряных риз, которые следовало бы содрать с икон и обратить в собственность государства и народа. Но в тот же день вечером, когда этот рабочий, став на рабочее место, стал поправлять ремень на одном из колес машины, у него оторвало руку, а когда хотел поправить ремень оставшеюся у него здоровою рукою, у него оторвало и ее. Пострадавший немедленно был отправлен в больницу, и здесь раскаялся в своем кощунстве, признавая, что случившееся с ним несчастье было наказанием за грех[16].

Надо сказать, что к июню 1918 года наступление на Церковь в значительной мере сдерживалось мощным противлением верующих масс, что особенно было заметно в деревнях, где все декреты об отделении школы от Церкви, выделении бракоразводных дел из церковного ведения и т. п. — игнорировались, а подчас встречали и жесткий отпор. Православные чуваши (вообще известные своей ревностной верой) в Козьмодемьянском уезде не останавливались даже перед применением физической силы. Так, многие солдаты-дезертиры, развращенные на фронте агитацией против Церкви и посмевшие (по своему возвращению в деревню) агитировать и сельчан, были часто побиваемы народом, которому уже надоела хула на святое. Было даже несколько смертельных исходов после такого «вразумления» безбожников. Это, впрочем, имело место без всякого участия духовенства, как, например, в селе Юнге-Яд-рине, где даже и священника не было уже около года[17].

А вот другой пример. На собрании духовенства в городе Козьмодемьянске 5 февраля было постановлено выразить протест против декрета устройством крестных ходов. Совет солдатских депутатов, узнав об этом, заявил городскому духовенству, что ход будет расстрелян. Однако духовенство проигнорировало эти угрозы и ход состоялся при громадном стечении мирян, охранявших своих пастырей. Во многих селениях Козьмодемьянского уезда были отслужены молебны об обращении заблудших. Вообще, это было удивительное время всеобщего воодушевления и подъема религиозности. Прежние распри отступали перед общей бедой. Так, в селе Малая Юнга на собрании духовенства и мирян пришли старообрядцы, которые, в виду отнятия у духовенства жалования, изъявили желание помочь православным братьям содержать свой причт и сообща стоять за Церковь. Так же и в селе Покровском православные и старообрядцы вместе, объединенными усилиями, восстали против декрета и с большим участием стали относиться к духовенству (прежде нередко ими же ругаемому), приглашая его на каждый сельский сход для совещания по всем сельским делам[18]_. Духовенство, действительно, становилось вождем своего народа, как это было во времена первых христиан и в годы многочисленных российских смут.

Так, все православные и старообрядцы с одобрением относились к тому, что в церквях не поминалось правительство (любопытно, что и сама власть в Казани указывала тогда и вплоть до 1920 года, что не нуждается в церковном поминовении). Зато имя Патриарха Тихона было у всех на устах. Святейший уже тогда осознавался всеми, как продолжатель дела святителя Ермогена, Патриарха Всероссийского, добровольно возложивший на себя в эту тяжелую годину крест духовного окормления Русской Православной Церкви. Потому-то, когда в Троицком посаде Казанской епархии один флотский солдат стал было проводить идею, что не следует в церкви поминать контрреволюционеров патриарха Тихона и митрополита Иакова, посадцы столь «недружелюбно посмотрели на него, что тот, оставив всякую агитацию, почел за лучшее скрыться. В том же посаде против преподавания Закона Божия особенно восставал инспектор местного начального училища Троицкий. Однако, когда народ заявил, что при отмене Закона Божия не допустит на занятия своих детей, а затем и вообще предложил, а не лучше ли изгнать самого смутьяна, а Закон Божий оставить, Троицкий поспешил заявить, что требованию народа подчиняется[19].

Между прочим, в середине июня 1918 года Братство защиты святой православной веры и Церковный союз Казанской епархии, по инициативе отца Николая Троицкого, отправили делегацию в Москву к Святейшему Патриарху с сыновним приветствием от православной Казани с изложением положения дел в Казанской епархии[20]. В делегацию вошли представители от трех казанских заводов: Порохового, Алафузовского и братьев Крестовниковых. В обращении к Патриарху содержалась еще и просьба благословить делегацию (и в ее лице всю Казанскую Церковь) иконою святителя Ермогена — великого казанского земляка, — освященною на его святых мощах и вложить частицу мощей в эту икону.

В связи с административно-государственными изменениями и необходимостью решить множество неотложных проблем, было проведено Епархиальное Собрание[21], которое должно было заменить собой Епархиальные съезды и которое открылось 14 июня ст. ст. в здании женского Окружного Училища. 155 делегатов под председательством епископа Бориса, рассмотрев в 5 комиссиях более 22 вопросов, завершило свою работу 22 июня благодарственным молебном Богу. В Епархиальный Совет на штатные должности были избраны священник А. В. Лебедев, протоиерей Павел Руфимский, священник В. П. Гурьев, а от мирян — присяжные поверенные Н. И. Миролюбов и А. П. Эрахтин.

Среди событий, происходивших на Собрании, следует особо отметить доклад Миролюбова и Эрахтина об их поездке в составе делегации в Москву для представления Святейшему Патриарху, а также для заявления Совету Народных Комиссаров о незакономерных действиях комиссара по просвещению города Казани в вопросе о преподавании Закона Божия в школах.

«Казанская делегация была у Святейшего Патриарха два раза: первый раз на приеме в епархиальном доме. Аудиенция состояла в прочтении делегацией адреса[22], в целом ряде речей, взаимной беседе. Святейший Патриарх поблагодарил делегацию за выраженные в адресе мысли и чувства... Отвечая на каждое приветствие от прихожан, от родительских комитетов, от рабочих и крестьян, Святейший Патриарх выразил пожелание, чтобы прихожане принимали в Церкви более активное участие и в единении с духовенством устрояли приходскую жизнь, и находил полезным, чтобы твердое намерение родительских комитетов отстоять преподавание Закона Божия в школах и религиозное рвение рабочих и крестьян доводилось как можно чаще до сведения народных комиссаров, которые должны знать подлинный голос православного народа. На выраженное одним из прихожан желание пожертвовать жизнью для защиты Православной веры и родины, Святейший Патриарх кротко и тихо заметил, что он никогда не сомневался в готовности русского человека красиво умереть, но, — прибавил Святейший Патриарх,— в настоящее время жизнь предъявляет к нам и другое необходимое требование: «не только красиво умирать, но умело и красиво, по Божьи жить и действовать».

Второй раз делегация была принята Св. Патриархом в его покоях. В этот раз Св. Патриарх, расспросив делегатов о предстоящем Казанском Епархиальном Собрании, поделился своими впечатлениями, вынесенными из его поездки в Петроград и Кронштадт, и в заключение беседы просил передать православному населению Казанской епархии свой отчий привет и патриаршее благословение, при чем вручил делегации икону Св. Ермогена с частицею мощей для передачи в благословение Казанской Церкви.

Общее впечатление, которое вынесла делегация из своего посещения Патриарха, было, по заявлению А. П. Эрахтина, самым отрадным и глубоким. Делегация встретила в лице Св. Патриарха человека большого ума, редкой сердечности и простоты в обращении. Делегация воочию убедилась, что Св. Патриарх является в настоящее время единственным духовным центром, к которому тяготеют и около которого постепенно объединяются все русские силы, в которых еще не погасла искра любви к Церкви и родине. Являясь единственным вождем русского народа, Св. Патриарх глубоко скорбит по поводу переживаемого момента, хорошо осознает всю опасность его настоящего положения, однако, он полон веры в лучшее будущее России. Пробуждающееся национальное и религиозное самосознание православных людей, по глубокому убеждению Патриарха, возродят нашу родину и выведут ее на светлый путь, на котором она вновь обретет свое былое величие и силу. Ободренная и успокоенная этой верой, делегация просила Св. Патриарха побывать в Казани, но, к сожалению, переживаемый момент и близость возобновления заседаний Церковного Собора не позволяют ему привести в исполнение это обещание в ближайшем будущем.[23]

Делегация не без труда добилась и приема у управляющего делами Совета Народных Комиссаров, в самой категорической форме заявив:

«... православное население г. Казани требует свободного преподавания Закона Божия в православных русских школах и глубоко возмущено теми препятствиями, которые воздвигает на этом пути местная советская власть, тем более, что та же власть официально признала за мусульманскими учебными заведениями право на свободное преподавание их Закона веры. Члены делегации — представители рабочих и крестьян — ясно и определенно заявили, что они не признают русской школы без обязательного преподавания Закона Божия, что они в такую школу посылать детей своих не будут, что все посягательства на церковное достояние, вызывают в православном народе искреннее и глубокое возмущение...».[24]

Выслушав сей доклад, Собрание пропело Святейшему Патриарху «многая лета» и решило совершить торжественный молебен перед иконой святителя Ермогена, что и было сделано: 19 июня дар Патриарха был перенесен торжественным крестным ходом всего состава делегатов Епархиального Собрания из Воскресенского храма в церковь женского училища духовного ведомства, где и был отслужен молебен.

20 июня Собрание слушало доклад Кузнецова о посещении особой делегацией комиссара по внутренним делам Мохова с ходатайством о возвращении отнятых зданий духовно-учебных заведений и освобождения из-под ареста священника Потоцкого, за несколько дней до того предложившего на Собрании организовать особую комиссию по защите прав арестовываемого духовенства. Комиссар обещал освободить о. Потоцкого, а по поводу занятия указанных зданий отослал делегатов к комиссару по просвещению Максимову, который, в свою очередь, уведомил, что распоряжение об освобождении учебных корпусов военными частями уже отдано. Успокоенная делегация вернулась на Собрание и доложила обнадеживающие результаты своего посещения комиссаров. Однако последствия оказались совершенно противоположными ожидаемым: 21 июня в 4 часа дня в Окружное женское училище, где заседало Собрание, явилось семь вооруженных матросов, которые, предъявив ордер (!), произвели обыск и опечатали некоторые помещения[25].

В тот же день Собрание почтило память зверски убитого в марте 1918 года священника Адмиралтейской слободы отца Иоанна Богоявленского. Собравшиеся единодушно пропели убиенному собрату «вечную память», ибо, действительно, в памяти большинства из них навсегда запечатлелся образ этого добродушного, нищелюбивого и странноприимного пастыря, который первым в истории Казанской епархии XX века стяжал мученический венец.

Да, это было другое время, и это были другие люди. Вдумайтесь только, кто был избран от мирян в состав Совета Кафедрального собора: профессор КДА А. А. Царевский, А. П. Ге, И. Д. Иванов, а кандидатами: князь Крапоткин, А. Н. Боратынский (спустя несколько месяцев расстрелянный большевиками за якобы «контрреволюционность»), А. А. Хохряков[26]. Известны ли сегодня примеры, когда представители современной нам интеллигенции вошли бы в приходской церковный совет (хотя бы и кафедрального собора?), и не «вошли» даже, но были бы «избраны» из числа других не менее достойных представителей своего сословия? Едва ли...