Служение Казанской духовной академии Церкви, богословской науке и православной миссии (1842–1921)

Высшая духовная школа имела своей главной задачей служение Церкви наукой, научное делание же всегда сопряжено с проблемами, которые в случае богословия усугубляются его особенностями в научном отношении. Казанская академия имела еще и дополнительную церковную задачу — интеллектуальной поддержки и развития церковной миссии на Востоке России, подготовки богословски грамотных миссионеров, осмысления миссии как реализации существенного свойства Церкви — апостольности. Крайне непростое сочетание этих задач добавляло проблемности в деятельность КазДА. И закрывать на это глаза, превращая духовно-академическую историю в «сусальный пряник», было бы несправедливо по отношению к начальствующим, учащим и учащимся Казанской академии минувших лет, которым так или иначе приходилось решать проблемы, прокладывая чрез тернии путь и вырабатывая традицию. Кроме того, большая часть проблем, с которым встречалась КазДА на своем пути, вполне актуальны и для современной духовной школы.

Разумеется, рассмотреть в краткой статьей даже часть проблем и результатов невозможно, поэтому акцент будет сделан на формировании традиции КазДА на начальном этапе (1842—1870), в дальнейшем же ее пути будут выделены лишь существенные повороты, значимо влиявшие на эту традицию.

Дореволюционная история КазДА в целом изучена достаточно хорошо^[1], однако созданный историографический комплекс не означает, что тема закрыта — напротив. С одной стороны, выстроенная историческая канва позволяет вписывать в нее изучение конкретных проблем, вопросов, авторов, гарантируя этим исследованиям выверенный контекст и используя их для уточнения и обогащения самой истории академии. С другой стороны, в последние годы история отечественного духовного образования и богословской науки стала особым исследовательским направлением. А это открывает возможность включения истории КазДА в более широкую перспективу общей проблематики высшей духовной школы России, определяя в ней место и значение Казанской академии и ее достижений.

На 2017 г. выпал еще один юбилей — 220 лет получения Казанской школой статуса академии в 1797 г., одновременно со столичной Санкт-Петербурской семинарией. Почему именно Казанская школа удостоилась включение в «четверицу» духовных академий? Возможно, решающим оказался личностный фактор: архиепископ Казанский и Симбирский Амвросий (Подобедов) (1785—1798), сумевший заметно повысить образовательный уровень своей семинарии, в конце царствования Екатерины II был вызван в столицу для присутствия в Синоде, сумел стать доверенным лицом нового императора Павла и вполне мог подсказать такое решение. Сыграло, видимо, свою роль и предположение Синода провести централизацию духовного образования, разделив все епархиальные семинарии на учебные округа и поставив во главе каждого академию. Восточные епархии были слишком далеки от действовавших академий, нужен был свой центр, не только более близкий географически, но и способный сосредоточить внимание на особых задачах духовного образования в восточных пределах Российской империи — миссии. Как показал XVIII в., ее необходимо вести осмысленно и учено, с одной стороны, опираясь на изучение языков, традиций и верований просвещаемых народов; с другой стороны, научно осмысляя саму миссию как апостольское церковное делание, выстраивая ее стратегию и тактику, разрабатывая методы.

Казанская школа, ставшая самой молодой из четырех высших духовно-учебных заведений России, в дальнейшем сумела избежать синдрома как «догоняющей» по отношению к более древним академиям, так и «провинциальной», став полноценным научно-богословским, учебно-методическим центром, решающим еще особую — миссионерскую — задачу.

Новое открытие Казанской академии в 1842 г. явилось последним этапом глобальной духовно-учебной реформы, создавшей из сети епархиальных школ Русской Церкви централизованную духовно-учебную систему, разделенную на преемствующие друг другу ступени и учебные округа, возглавляемые академиями^[2]. Пореформенные академии, хотя и должны были строиться по новым принципам, оставались в тех же городах, и в проекте реформы Казанская академия, наряду с тремя прочими, мыслилась центром такого учебного округа с 10 семинариями. Реализация проекта затянулась из-за финансовых и кадровых проблем, и велась поэтапно: Петербургский округ — Московский — Киевский — Казанский. Время Казанского настало в 1818 г., но — увы! — преобразование коснулось лишь семинарий и училищ, академия же была сочтена не готовой к деятельности на новом уровне и возвращена в статус семинарии. Попечение о Казанском учебном округе было возложено на МДА, открытую по новым правилам в 1814 г. Управление дополнительным учебным округом было для МДА чересчур тяжело, а для самого казанского округа — мало эффективно. Вакантные преподавательские должности замещались косно, поэтому учебный процесс довольно часто прерывался, что подрывало саму идею проведенной реформы. Отправлять московских профессоров на ревизии семинарий за несколько тысяч верст в условиях первой половины XIX в. было мало реально. Да и в целом МДА, озабоченная решением проблем собственного округа, не предполагала погружаться в специфику Востока и думать о развитии специфических направлений миссии.

Поэтому для открытия КазДА было немало аргументов, причем в Николаевскую эпоху с ее миссионерским пафосом они приобрели особое значение. Обер-прокурор Н. А. Протасов, ставший в 1839 г. вследствие реорганизации центрального духовно-учебного управления в последнем ключевой фигурой, видел в открытии КазДА залог повышения эффективности духовного просвещения восточных регионов. Ситуация же там к началу 1840-х гг. вызывала сильные опасения — по крайней мере, в представлениях обер-прокурора Святейшему Синоду: усиление отпадения новокрещенов, активизация раскола и пр.

В результате в июне 1842 г. все же состоялось синодское определение об открытии Казанской академии^[3], хотя обстоятельства этого открытия были весьма драматичны ввиду страшного казанского пожара, за две недели до опубликовании синодского определения опустошившего центр города. Концептуальные действия архиепископа Казанского и Свияжского Владимира (Ужинского) (1836—1848) позволили открыть новую академию в кремлевском Спасо-Преображенском монастыре, и 8 ноября на праздник Собора безплотных сил небесных состоялся торжественный акт. Архиепископ Владимир считал расположение академии в монастыре временной мерой, в стабильном же режиме предполагал предоставить академии определенную свободу действий, необходимую при решении ее особых задачах — как общих научно-учебных, так и особых миссионерских, влекущих неизбежные контакты с иными вероисповеданиями и пр. Поэтому на окраине города, на Арском поле, была заложена основа академического городка — идея для того времени совершенно новая, — к началу 1848/49 уч. г. КазДА перебралась в собственное здание, в дальнейшем обросшее «академической слободкой».

Указ 1842 г. подтверждал изначальную сложность самой концепции Казанской академии. С одной стороны, она должна была реализовывать модель высшей духовной школы, сформированную в Уставе 1814 г., то есть, совмещать в себе «Академию наук духовных», богословский университет, школу воспитания «юношества, Церкви посвященного» и высшее пастырское училище, что само по себе вызывало много сложностей^[4]. С другой стороны, КазДА должна была сгармонизировать с этой моделью исполнение своего особого — миссионерского — предназначения.

Так как эту проблему должна была решать, прежде всего, академическая Конференция — орган, отвечавший за развитие духовной учености в самой академии и в ее округе, — в Казани ее учредили не как в трех старших академиях, при первом выпуске, а одновременно с самой академией^[5]. При этом внешними действительными членами стали не только представители образованного духовенства Казани, имевшие магистерские и кандидатские ученые степени от старших академий, но и миссионеры-практики — например, архимандрит казанского Иоанновского монастыря Даниил (Сивиллов), имевший лишь незаконченное семинарское образование, но бывший в 1819—1821 гг. членом Пекинской духовной миссии и знавший китайский и монгольский языки.

Эпоха, в которую КазДА начала свою деятельность, была характерна не только миссионерским подъемом, но и множеством разных тенденций, вносивших в высшую духовную школу свои особенности и обрушившихся на КазДА разом. «Библейский порыв» начала XIX в. к началу 1840-х гг. дополнился акцентом на изучении Священного Предания — и в 1841 г. в академиях была введена в качестве особого предмета патристика. Переход в преподавании с латыни на русский язык стимулировал разработку самостоятельных догматических систем. «Практицизм» эпохи стимулировал развитие дисциплин, связанных с церковной практикой — литургики, каноники. «Исторический порыв» повысил внимание не только к Преданию, но и к местной церковной истории, архивам.

Формирование полноценного учебного процесса в КазДА пало на второго ректора — архимандрита Григория (Митькевича) (1844—1851). Первый состав казанской преподавательской корпорации формировался из выпускников других академий, но, используя знания, полученные в киевской, московской, петербургской традициях, они закладывали свою традицию — Казанскую. Но в академическом курсе не было предусмотрено миссионерских дисциплин и восточных «инородческих языков»^[6]. И хотя еще в указе 1842 г. говорилось о необходимости их преподавания в КазДА, вопрос «завис» на два года. Сведения, собранные из подведомственных семинарий, обусловили преподавание турецко-татарского с арабским и монгольского с калмыцким языков, в чем согласились безвозмездно помочь университетские профессора А. К. Казем-Бек и А. В. Попов^[7]. Даже при фрагментарном преподавании первый выпуск академии дал замечательных миссионеров Н. И. Ильминского и А. А. Бобровникова, с именами которых во многом был связан первый этап миссионерской деятельности КазДА.

В конце 1840-х в духовных школах проявляется еще один процесс: постепенный переход от привычного в первой половине XIX в. «рассуждения» к собственно исследованию конкретной научной проблемы, основанному на критическом изучении источников. Процесс был крайне непростым, а иногда и болезненным, но, как ни парадоксально, юной КазДА было легче преодолеть этот рубеж, чем другим академиям: метод сравнительного анализа и критического изучения текстов применялся в изучении вероисповедных и нравоучительных особенностей мусульманства и буддизма, и «миссионерские» диссертации скорее отвечали новым требованиям.

Следующий значимый этап в развитии КазДА связан с архиепископом Григорием (Постниковым) (1848—1856). Выпускник СПбДА, как кажется, далекий от восточной специфики, преосвященный Григорий еще в СПбДА преподавал историю раскола и понимал, что миссионерскую работу — и среди старообрядцев, и среди восточных вероисповеданий — можно вести, только глубоко изучив их взгляды и традиции по книгам и рукописям. Поэтому он стал инициатором учреждения в академии в 1850-х гг. не предусмотренных Уставом академий 1814 г. специальных миссионерских отделений с соответствующими кафедрами, исходатайствовал у Синода путешествие по Востоку Н. И. Ильминского — для подготовки к преподаванию в этих отделениях^[8]. При этом преосвященный Григорий вовсе не собирался преувеличивать миссионерскую составляющую в КазДА в ущерб другим областям богословия. Так, в программе «Православного собеседника», учрежденного в 1855 г. также по инициативе преосвященного Григория, говорилось, что журнал будет «догматического, герменевтического, исторического, нравственного и критического» содержания^[9]. И первые же номера журнала показали, что редакция намерена сочетать переводы и оригинальные статьи по всем областям богословия с материалами миссионерской направленности.

Специализация студентов в рамках миссионерских отделений предполагала изучение соответствующих языков — арабского, татарского, монгольского, тибетского и др., миссионерской педагогики, этнографических подробностей, связанных с теми или иными верованиями, и полемики против этих верований^[10], что позволяло сформировать квалифицированных специалистов. Правда, переведение в 1854 г. Восточного разряда Казанского университета в Санкт-Петербург лишило академию университетской помощи, но теперь КазДА осталась единственным за пределами Санкт-Петербурга и Москвы центром востоковедения.

Архиепископу Григорию удалось и получить в 1854 г. знаменитую Соловецкую библиотеку, содержавшую тысячи рукописей и печатных книг и обусловившую основные направления дальнейшей научной деятельности КазДА: не только расколоведения, но и гражданской и церковной истории, древнерусской словесности, литургики, патрологии, гомилетики, церковного права^[11].

Но все же, несмотря на успехи, с деятельностью КазДА было связано немало проблем. Так, проблему сочетания миссионерской подготовки с общим развитием «духовной учености» не получалось решить на системном уровне, что проявилось уже при ректорстве архимандрита Иоанна (Соколова) (1857—1864). Магистр МДА (1842), доктор богословия, архимандрит Иоанн (Соколов) старательно прилагал усилия к развитию в КазДА богословской учености, акцент же на миссионерском направлении, уводивший лучшие силы из основных областей богословской науки, вызывал у отца ректора недовольство^[12]. Так, Н. И. Ильминский, подготовленный к преподаванию миссионерских дисциплин, был переведен на преподавание математики, что привело к его уходу из академии. Архимандрит Иоанн пытался применить ректорскую власть к реализации той линии развития академии, которую сам считал правильной: распределял темы выпускных диссертаций, направляя лучших по разрядному списку студентов в наиболее важные, с его точки зрения, области «учености», что вызывало а КазДА, привыкшей даже на студенческом уровне к творческому выбору, общее недовольство.

Следующий ректор, архимандрит Иннокентий (Новгородов) попытался восстановить миссионерское направление как особую специализацию^[13], приводя в ходатайстве жесткий аргумент: «если только Церкви нужны профессиональные знатоки восточных языков и миссионеры с реальными знаниями» [курсив мой — Н. С.]^[14] Но и у архимандрита Иннокентия было свое видение развития «духовной учености». Так, он ревностно боролся с употреблением иностранных слов, усматривая в них препятствие развитию отечественного богословского языка. Синод неоднократно призывал учащих и учащихся духовных академий не употреблять в ученых сочинениях и выпускных работах иностранных слов без излишней надобности, архимандрит Иннокентий же этой надобности вовсе не усматривал, вымарывая из статей и лекционных конспектов слова «религия», «комиссия», «лекция», «экзамен» и пр., стараясь найти им русские эквиваленты. Например, уже устоявшееся в русском языке именование европейского богословского направления «пиетистов» он заменял на «набожников».

Но так как сам о. Иннокентий не занимался учеными изысканиями, научное направление академии задать он вряд ли мог. Этим более интересовался новый архиепископ Казанский Антоний (Амфитеатров) (1866—1879) — доктор богословия, считавший ученое делание неотъемлемой части каждого начальствующего и учащего в высшей духовной школе. Особенно внимательно к академии преосвященный Антоний стал относиться после проведенной им в 1868 г. ревизии. В этом преосвященному содействовал новый ректор КазДА архимандрит Никанор (Бровкович) (1868—1871) — выпускник СПбДА, преподававший в ней в 1851—1856 гг., в числе прочего, историю и полемику с расколом, поэтому не чуждый миссионерской проблематики. Архимандриту Никанору выпала доля преобразования академии по новому Уставу, введенному в КазДА в 1870 г.

Это преобразование начало новый период в истории академии. Новый устав опирался на два ключевых понятия: специализация и историко-критическое исследование. Специализация проводилась на всех уровнях: на первых трех курсах студент мог выбрать одно из трех отделений (богословское, церковно-историческое или церковно-практическое), общеобязательными оставались лишь несколько дисциплин: Священное Писание обоих Заветов, основное богословие и все философские предметы. На выпускном 4-м курсе для выбора предлагались группы из 3—4-х предметов для подготовки к магистерскому экзамену и преподаванию в семинариях. Этот же год был предназначен для написания магистерской диссертации, как свидетельства готовности молодого исследователя к научной деятельности. Требования к научным диссертациям повысились, была введена их публичная защита. При этом каждый преподаватель был обязан заниматься реальными научными исследованиями в своей области, что подтверждалось «степенными» требованиями к преподавательским должностям. Но при этом учащие получали полную свободу в учебной области, не стесняясь ни какими-либо «классическими книгами», ни обязательными программами^[15]. Более пристальное внимание к положениям этого Устава позволяет заметить, что на российскую высшую духовную школу была перенесена европейская модель «университета исследования», уже ставшая за полвека «классической моделью» университета^[16].

При устремленности к специализации можно было бы ждать и поощрения в КазДА миссионерской направленности. Однако вышло совсем наоборот: универсальный для всех академий Устав не допускал никакой специфики, закрепленной законодательно, и, несмотря на особое ходатайство архиепископа Антония, КазДА было отказано в особом миссионерском отделении^[17]. В Уставе была допущена возможность введения «в случае нужды» дополнительных, особых предметов на епархиальные средства, но преподаватели таких предметов не имели прав и льгот штатных наставников, а слушавшие миссионерские предметы студенты не могли специализироваться по ним на выпускном курсе. Миссионерские кафедры, имевшие опору только в энтузиазме конкретных лиц, действовали вяло^[18], но интерес к миссионерскому делу в эти годы не только не упал, но даже возрос: этого требовала практика церковной жизни. Ущербность академической работы обусловила перенесение акцента на вне-академическую деятельность, прежде всего, — на работу Братства святого Гурия, учрежденного в Казани в 1867 г.; причем одним из основных организаторов православно-просветительской деятельности среди инородцев был Н. И. Ильминский, среди раскольников — профессор КазДА Н. И. Ивановский^[19]. Но необходимость в систематическом научном и учебном развитии миссионерских направлений, которое можно было осуществить лишь в стенах высшей духовной школы, ощущалась весьма остро.

Однако импульс новых идей и исследовательский пафос внесли в жизнь академии немало нового. Ректору архимандриту Никанору удалось привлечь к преподаванию на нововведенных кафедрах талантливых выпускников последних лет^[20], что способствовало развитию в КазДА специальных направлений. Это развитие продолжалось при долголетнем ректорстве протоиерея Александра Владимирского (1871—1895) — магистра I курса КазДА (1846), единственного в истории КазДА белого священника на ректорском посту^[21]. Яркую сторону новой эпохи составлял историзм: это проявлялось и в активизации церковной истории, и в активном введении историко-критических методов во всех областях богословия.

Но у введенного Устава были и оборотные стороны, на которые со временем обращалось все больше внимания: специальность исследований превалировали над обобщениями и выводами, значимыми для богословия; задачи исследования нередко ограничивались исторической или филологической областью; учебный процесс, получив вдохновение, потерял свою «школьную» устойчивость.

Все эти проблемы, а также общее изменение в российском государственном, церковном, общественном контексте обусловили новую реформу духовных академий, проведенную в 1884 г.^[22] Была отменена студенческая специализация, академии — и КазДА не в последнюю очередь — неоднократно предостерегались от излишнего критицизма в исследованиях. Но не следует думать, что сама научная устремленность духовных академий была умалена в своем значении и пафосе: научно-исследовательский процесс продолжался, появлялись новые темы, расширялась палитра самой богословской науки.

У Устава 1884 г. было и конкретное достижение: учреждение в КазДА специального миссионерского отделения, состоявшего из двух направлений — «мусульманского» и «буддистского». Несмотря на 14 лет затишья академии все же удалось довольно быстро возродить оба направления. При этом вскоре проявилась еще одна проблема: сочетание научного изучения указанных вероисповеданий — разумеется, имевшего миссионерские перспективы, но не «сегодняшнего дня», — и подготовка миссионеров-практиков. Для решения второй проблемы в 1889 г. по ходатайству архиепископа Павла (Лебедева) (1887—1892) при КазДА были учреждены двухгодичные миссионерские курсы по татарскому и по монгольскому отделам, причем на них принимались не только постоянные слушатели, но миссионеры-практики, посещавшие Казань на более или менее продолжительный срок, а также священники инородческих приходов^[23].

Была в Уставе 1884 г. еще одна самостоятельная идея: акцент на церковности духовной школы и попытка понять, в чем же она выражается. С этим связана и новая эпоха в истории ученого или академического монашества, причем КазДА вписала в эту историю одну из самых ярких страниц. Самым активным носителем новой идеологии ученого монашества стал будущий митрополит Антоний (Храповицкий), считавший, что «дело любви к Церкви, ее жизни и ее свободе» полноценно достигается только «чрез ученое монашество»^[24]. Составленный им проект особой монашеской организации — «новоиноческого союза», главной задачей которого должно было стать «служению Христу и Его Церкви и «особенно делу воспитания пастырей»^[25], — был им реализован наиболее полно именно в период ректорства в КазДА (1895—1900). Преосвященному Антонию удалось заложить основание иноческому братству преподавателей и студентов, которое духовно окормлялось старцем Гавриилом (Зыряновым), что позволяло преодолеть проблемы, связанные с монашеской жизнью академических иноков^[26]. Нельзя, правда, не отметить, что некоторые профессора академии весьма скептически оценивали научные успехи иноческой братии и считали, что преосвященный Антоний искусственно пытается создать иноческую ученую коллегию, оставляя выпускников при академии не по талантам, а по монашеству^[27]. Многие из духовных чад старца Гавриила стали позже архиереями, в годы гонений — мучениками и исповедниками.

Среди новых тенденций, заметных в начале XX в. в духовных академиях, в том числе, и Казанской, можно выделить три главных. Первая, наиболее заметная внешнему взору, — борьба за автономию, под которой понимались более свободные и самостоятельные действия преподавательских корпораций. Эта сторона жизни КазДА подробно описана в диссертации А. В. Журавского^[28].

Второй тенденцией был заметный научный подъем начала XX в.: вопреки всем нестроениям, смущениям, увлечениям, КазДА не только сохраняла научный уровень, но активно повышала его. В русском богословии было сложное отношение к самому понятию научной школы^[29]. Тем не менее, можно говорить о постепенном формировании в КазДА во второй половине XIX — начале XX в. в конкретных научных областях (церковной истории, канонике, патристике, церковной словесности, литургике и др.) вполне определенных направлений, обладавших чертами научной школы: преемство нескольких ученых, сменяющих друг друга на соответствующей кафедре и имеющих своего предшественника учителем, близость тематики и методов, преемство выводов. При этом можно говорить и о формировании школы миссиологии — связанной как с русским расколом, так и собственно казанским направлением — восточным.

Наконец, заметной чертой является участие КазДА в совершенствовании высшей духовной школы и в составлении новых моделей богословского образования. И одним из новых типов высшей духовной школы стал проект так называемой монашеской академии, составленный представителями казанского иноческого братства епископом Феодором (Поздеевским) и инспектором академии архимандритом Гурием (Степановым), пытавшимися реализовать идеи преосвященного Антония (Храповицкого) уже на институционном уровне^[30].

Подводя итоги 79-летнему пути КазДА (1842—1921 гг.), можно признать, что с большей или меньшей успешностью двуединая задача, поставленная Церковью — полноценное развитие богословской науки и миссионерское служение — все же решалась, несмотря на все сложности и проблемы. Сами выявленные и сформулированные проблемы, даже допускаемые ошибки представляют немалый вклад в общую «историческую сокровищницу» высшего духовного образования, ибо позволяют не повторять ошибки, использовать лучшие идеи, оценивая их пригодность для современного контекста. В целом же ученые иноки, представители белого духовенства, профессора-миряне, выпускники академии минувших лет задают нам столь высокий камертон служения Церкви богословской наукой и церковной практикой, что соответствие этому камертону — хотя бы отчасти — требует от нас сосредоточения и напряжения всех сил, преданности и жертвенности — почти невероятных для нашего суетного века.