Краткий обзор событий 1918 года в Казанской епархии (Часть 3)

• Краткий обзор событий 1918 года в Казанской епархии (часть 1)
• Краткий обзор событий 1918 года в Казанской епархии (Часть 2)

Как известно, Казань в течение месяца была во власти белочехов, и следует отметить, что это событие также не столь однозначно, как его излагают советские хрестоматии по истории. Однако описанию его мы места уделять не будем, приведем только несколько замечаний и фактов. Духовенство и миряне в подавляющей своей части сочувствовали все-таки белочехам. Это видно хотя бы из того, что ежедневные молебны, проходившие во всех казанских церквях о даровании победы Народной армии над Красной, были особенно многолюдны. Этот же вывод следует и из того, что Казань, при взятии ее красными, покинуло, по некоторым сведениям, около 60 тысяч человек. И хотя большая часть из них вернулась, настигнутая стремительным наступлением красных, сам факт массового бегства свидетельствует о многом.

Власть учредиловцев, несмотря на все к ней могущие быть претензии, в отношении к Православной Церкви, к которой так или иначе принадлежала значительная часть населения города, проводила вполне лояльную политику. Так, приказом за №8 было заявлено:

«На основании приказа Комитета членов Учредительного Собрания от 11 июля 1918 года №13, комиссариат по вероисповедным делам упраздняется, административные власти ни в какие дела церковные вмешиваться не должны впредь до разрешения вопроса в общегосударственном масштабе. Все захваченные церковные суммы, документы и имущество должны быть возвращены по принадлежности. При приеме должна присутствовать — для составления протоколов — комиссия из представителей: церковного причта по указанию епархиального начальства, прокурора окружного суда, адвокатуры и государственного контроля. Особоуполномоченные Комитета членов Учредительного Собрания Фортунатов, Лебедев»[1].

10 сентября белочехи и учредиловцы покинули Казань, и для Казанской Церкви начался новый этап ее существования, ознаменованный мученичеством и исповедничеством сотен и тысяч христиан. Здесь приходится констатировать, что то религиозное воодушевление и те надежды, которые испытывало Русское Православие в первую половину 1918 года в связи с церковными реформами и выборами Патриарха, во вторую половину этого же года были потоплены в крови. И Казанская епархия — наглядный тому пример. Только уход значительной части духовенства и активных церковников объясняет, почему количество убиенных в 1918 году священников исчисляется десятками, а не сотнями. Например, при подобных же обстоятельствах в Воронеже в 1918 году архиепископ Тихон (Никаноров) не захотел оставлять свою паству и примеру его последовало городское духовенство. В результате и сам святитель и еще 160 иереев были казнены[2]. Сам Аацис, председатель ЧК по борьбе с контрреволюцией на чехословацком фронте, в своих воспоминаниях с большим сожалением констатировал скромный размах чекистских репрессий в Казани:

«Ринулись к чистке города, а здесь хоть шаром покати: вся буржуазия поголовно покинула город, забросив все свое имущество... Нам казалось, что вот теперь, после того, как многие открыли свое настоящее лицо за этот месяц, нам придется усиленно поработать по чистке города. Для этого, ведь кроме Чрезв. Комиссии был организован еще Военный Трибунал 5-й армии. Однако, оказалось не то... И Чрезвыч. Комиссии, и Трибуналу пришлось почти бездействовать»[3].

После этих откровений Лацис описал и свой метод воспитания академической и университетской профессуры:

«Единственно, кто счел себя неприкосновенным — это профессура. Из них уехало несколько человек. Эти «неприкосновенные», однако, не мало поработали в пользу учредиловцев. Каждый из них нес какую-нибудь работу, направленную в пользу белой армии. Мне все же пришлось их потревожить и пригласить к себе на Гоголевскую. Собрав вечером, я их оставил в зале заседания Трибунала, предоставив им целую ночь на размышление. В течение этой ночи мы совместно с «добровольцем» тов. Бакинским произвели допрос. И тут из всех показаний оказалось явственно одно: профессор — это самый заурядный обыватель. Он верит всем слухам, вплоть до того, что большевики поджаривают живыми свои жертвы. Возмущенные этими «фактами», они и решили помочь учредиловцам установить законный порядок...»[4].

Тот же чекист в другой своей книге «Чрезвычайные комиссии по борьбе с контрреволюцией», вышедшей в Москве в 1921 году, выразился по поводу своего отношения к контрреволюции вообще, и к «святейшей контрреволюции» — в частности, так: «Горбатого могила исправит, так и с нашей сворой убежденных контрреволюционеров. Их недостаточно изолировать от общества, их необходимо уничтожить»[5].

Согласитесь, в устах этого известного палача русская поговорка, теряя свою иносказательность, обретала весьма зловещий смысл.

В последние дни перед взятием Казани красными город подвергся массированному артобстрелу, при котором пострадали и некоторые церкви. У Покровской — купол был сбит снарядом, у Николо-Вешняковской — пробит, у Грузинской — снаряд попал в ограду храма. Церковь на Устье (пароходные пристани на Волге) — сгорела до основания.

В ночь на 10 сентября белые войска оставили Казань. Вместе с белыми из Казани ушло и немало духовенства. Ушел митрополит Казанский и Свияжский Иаков (Пятницкий), викарный епископ Борис (Шипулин; в сане архиепископа Ташкентского и Туркестанского был расстрелян в 1937 году). Часть приходского духовенства вернулась дней через десять, дойдя лишь до Чистополя. В ночь отступления белых в Казанском Богородицком монастыре все монахини приобщились Святых Тайн и готовились принять мученическую смерть. Монахини из Феодоровского женского монастыря вместе с воспитанницами Родионовского института благородных девиц добрались до Спасского затона, где их настигли красные и доставили на пароходах в Казань. Из монахов же никто не покинул своих обителей, оставшись во главе со своими настоятелями: Спасо-Преображенского монастыря — архимандритом Иоасафом, Иоанно-Предтеченского — игуменом Ефремом (в ноябре 1922 года арестованным и отправленным в ссылку в Устъ-Цилъму, будучи уже архимандритом, настоятелем Свияжского Успенского монастыря: вслед за ним добровольно последовал его келейник, послушник Иван Бодряшкин[6] ), Зилантовского — архимандритом Сергием, Макаръевской пустыни — игуменом Феодосием, Седмиозерной пустыни — архимандритом Андроником (в сане епископа Мамадышского скончался в Казани в 1926 г.).

Утром 10 сентября, когда Красная Армия вошла в город, Литургия в Казани совершалась только в Иоанно-Предтеченском монастыре игуменом Ефремом. Жители боялись показаться на улице, расстрелы чинились без всякого суда и следствия по малейшему подозрению. Прихожанам и духовенству было чего опасаться. В первый же день сменившейся власти подвергся разгрому Зилантов монастырь. Архимандрит Сергий, иеромонахи Лаврентий, Серафим, иеродиакон Феодосии, монахи Аеонтий и Стефан, послушники Георгий Тимофеев, Сергий Галин, Иоанн Сретенский и Илларион Правдин были зверски убиты у стен родной обители, что явилось местью за то, что Зилантов монастырь был превращен белочехами в форт обороны (господствующая высота!). Факт этот, как и многие другие, в советской историографии либо замалчивался, либо искажался до неузнаваемости. Так, в книге А. С. Уханова «Социалистическое наступление и религия», вышедшей в 1932 году, помещено свидетельство «очевидца» взятия Зилантова монастыря, ставшее расхожим и в более поздних «исторических трудах. Тот живописует, как вооруженная сотня монахов, пользуясь стенами монастыря, повела обстрел» частей Красной Армии, но в результате «монахи не устояли и бросились в бегство к белым частям». Во всех казанских монастырях — Спасо-Преображенском, Иоанно-Предтеченском, Зилантовом и Кизическом (вместе с Архиерейским домом и монашествующими из числа преподавателей Духовной академии) — насчитывалось всего 48 человек. И подобная нелепость о «сотне монахов» не может не дать повода усомниться в объективности «очевидца». А уж о «бегстве» монахов, расстрелянных у стен родной обители, и говорить не приходится...

В тот же день подверглись разорению кремлевские церкви, оставшиеся без надзора, прежде всего Дворцовая и Крестовая в митрополичьем доме. В течение следующих недель прихожане различных церковей приносили духовенству найденные обломки церковной утвари. На бульваре у кремлевской стены был найден оторванный оклад евангелия; в грязном белье, сданном в стирку красноармейцами, прачки обнаружили несколько антиминсов, их солдаты, видимо, использовали как портянки и носовые платки; а архиерейские мантии, похищенные из ризниц, перешивались портнихами в женские платья (уже в 70-х годах, в местном Краеведческом музее, во время очередной «инвентаризации», когда были уничтожены мощи святителя Варсонофия Тверского, архиерейские саккосы и иерейские фелони пошли на обивку мягкой мебели некоторых сотрудников музея; потрясающее скудоумие!).

В первые дни после взятия Казани богослужения совершались только в городских монастырях, но без звона, при закрытых дверях и в неурочное время. Впервые после прихода красных зазвонили 14 сентября, в субботу ко всенощной. С этого времени стали возобновляться службы в тех приходских церквях, где еще оставалось духовенство. В значительной же части церквей литургии не совершались в течение нескольких недель, пока не были назначены временные настоятели.

Вся сложность положения Казанской епархии заключалась в том, что в городе не осталось ни одного архиерея: митрополит Казанский и Свияжский Иаков и епископ Чебоксарский Борис ушли с белочехами, а ректор Казанской Духовной Академии епископ Чистопольский Анатолий находился на сессии Всероссийского Поместного Собора и не мог сразу вернуться в Казань. Старшим по чину среди казанского духовенства оказался 32-летний настоятель Спасо-Преображенского монастыря в Кремле архимандрит Иоасаф (в миру — Иван Иванович Удалов). Несмотря на свои молодые лета, это был замечательный администратор, умный, спокойный, уравновешенный человек, не терявший хладнокровия и в самых затруднительных ситуациях, умевший любой напряженный разговор перевести в спокойное русло (в сане епископа Иоасаф был расстрелян в Казанской внутренней тюрьме НКВД 2 декабря 1937 года, когда Православная Церковь чтила память святого Иоасафа, царевича Индийского).

20 сентября, во время совершения архимандритом Иоасафом литургии в Спасском монастыре, в алтарь вошел красный командир и объявил, что Кремль закрывается для публики, объявляется военным городком, а все гражданские учреждения и частные лица из Кремля выселяются. Закрытие кремлевских храмов последовало 22 сентября. Уступая настоятельным просьбам архимандрита, временно управляющего Казанской епархией, власти разрешили вынос из кремлевских церквей наиболее чтимых святынь. Условием поставили предоставление списка участников числом не более двадцати человек, а прохождение — без пения и колокольного звона. Архимандриту Иоасафу поступали противоречивые указания, определялись различные сроки для перенесения святынь. Наконец, в 9 часов вечера силами монахинь Казанского Богородицкого монастыря, ибо в самом Спасском монастыре, кроме отца Иоасафа, оставались только иеромонах Варсонофий и монах Венедикт, были вынесены: из Кафедрального Благовещенского собора — рака с мощами святителя Гурия Казанского, из Спасского монастыря — рака с мощами святителя Варсонофия, икона святой мученицы Варвары с частицей мощей, древние иконы Николы Ратного и Спаса Всемилостивого, древняя запрестольная икона и крест.

Впервые за много веков мощи казанских святителей покидали стены древнего Кремля. Ныне этот печальный исход видится нам провозвестником грядущих гонений на Православие, символическим началом теснения христианства из его пределов и в самом Казанском крае. Уже была пролита кровь первых казанских новомучеников, уже начались аресты городского духовенства, и вот дошла очередь и до первосвятителей казанских... Сохранилось свидетельство очевидца этих событий, имя которого, к сожалению, осталось безызвестным:

«Под покровом темноты, в темную осеннюю ночь печальное шествие двинулось из Кремля к Казанскому монастырю. В глубоком молчании, без колокольного звона, без священных песнопений, двигалось шествие по пустынным улицам города: военное положение запрещало жителям выходить на улицы после 7 вечера. Так, не видимые никем, шествовали святители Гурий и Варсонофий по улицам своего града, изгнанные из родных обителей, чтобы найти приют под покровом Божией Матери. Согбенные под тяжестью серебряных гробниц, медленно двигались грустные фигуры, храня безмолвие в сердцах, переживавших момент величайшего потрясения. Скорбь смешивалась с бодрым мужеством и решимостью... В Казанском монастыре духовенство с игуменией ждали приближения шествия в зимнем храме, где в то время совершались ежедневные службы (в тот год, еще в августе при белых, службы были перенесены из летнего храма в зимний, ввиду опасности, грозившей от бомбардировки. — А. Ж.). Шествие долго не появлялось. Наконец, оно достигло святых ворот монастыря. Ворота тотчас закрылись за шествием, и мощи были внесены в храм и поставлены на приготовленное место — у южной стены. Двери храма были заперты, и началось трогательное ночное служение — молебствие. Мощи святителей были спасены в стенах обители Казанской Божией Матери...».

Кафедральный собор и главный Преображенский храм Спасского монастыря были закрыты и опечатаны. Архимандрит Иоасаф и иеромонах Варсонофий (в сане архимандрита был выслан из Казани в сентябре 1922 года; уже будучи епископом Владивостокским и Камчатским был арестован в 30-х гг., дальнейшая судьба его неизвестна) вынуждены были покинуть Кремль и поселиться в Иоанновском монастыре. По свидетельству современника, «наступили тяжелые дни. В городе происходили расстрелы. В подвал «Набоковки» (дом Набокова на ул. Гоголя, где первоначально разместилась ЧК. — А. Ж.) было посажено несколько священников». Ныне нам известны имена тридцати двух новомучеников Казанской епархии, убиенных за несколько месяцев рокового 1918 года. Можно назвать чудом совершенно, казалось бы, невероятное обретение этих имен после 76-летнего их — увы нам, православным, — забвения и непоминовения.

Те, кто помнил подвиг этих мучеников веры, давно ушли из жизни и унесли с собой ценнейшие свидетельства, ибо не оказалось рядом человека, записавшего бы и сохранившего их воспоминания. И думалось, что в наказание за такое небрежение и теплохладность нашу навсегда будем мы лишены счастья молитвенного общения с сонмом казанских новосвященномучеников. Но милосерден Господь, и постепенно даруются нам все новые и новые имена мучеников за веру...

С уходом учредиловцев и приходом красных, гонения на Церковь приняли небывалые в истории Русского Православия размеры, хотя и не сравнимые с теми, что будут позже. Монастыри грабились нагло и дерзко. Развернувшаяся репрессивная и реквизиционная кампания большевиков соседствовала с откровенным бандитизмом, причем настоятель или настоятельница очередного обираемого монастыря никогда не знали, кто же их в данный момент обирает — представитель советской власти или только налетчик, назвавшийся таковым представителем. Впрочем, по аппетиту, методам проведения изъятий, внешнему виду и беспардонности оба этих подвида экспроприаторов ничем не разнились. Характерна следующая история, происшедшая 9 сентября 1918 ст. ст., то есть уже после взятия Казани, в Седмиозерной пустыни:

«В 2 часа по полудни приехали на верховых лошадях два по виду интеллигентных молодых человека, вооруженные, и, привязав лошадей у ворот, пришли в келлию о. Архимандрита, и один из них, назвавшись комиссаром, спросил о. Архимандрита: «Есть ли у Вас огнестрельное оружие», — и когда получил ответ, что оружия в монастыре нет, то приказал отпереть ящики письменного стола для обыска оружия,., оружия не нашли, а нашли монастырские деньги в сумме 586 руб. 98 коп. и 113 р. 02 коп., там же хранившиеся и причитавшиеся, как часть доходов за август месяц... настоятелю монастыря Высокопреосвященному Иакову... Все эти деньги комиссар взял себе и так же взял золотые карманные часы о. Архимандрита... которые о. Архимандрит приобрел, будучи приходским священником села Воронцовки... в 1882 году за 150 руб., а в данное время они стоят 1500 руб. Обыскав келлию о. Архимандрита и забрав деньги и часы, комиссар со своим товарищем направились ревизироватъ монастырскую кассу. А так как в ней не оказалось ничего, то они (комиссар и товарищ) пошли в Соборный храм, где приказали отпереть свечной ящик, в котором было 200 руб., и эти деньги взяли у свечника монаха о. Паисия. Затем вторично пришли к о. Архимандриту и приказали ему одеться и следовать за ними. О. Архимандрит, повинуясь требованию Комиссара, оделся и попросил отдать часы, но комиссар ответил: ''Часы Ваши и деньги не пропадут,— и прибавил,— разве у Вас нет лошадей ехать за нами?'' Архимандрит сказал, что нет свободной лошади, есть одна лошадь, но и та не свободна. Тогда комиссар сказал: «Оставайтесь на месте». Сам же выбыл из монастыря (из этого видно, что главный интерес прибывших был деньги и лошадь, а вовсе не «обыск оружия», потому и престарелому наместнику они приказали ехать с ними — в надежде, что для него выведут спрятанную где-нибудь лошадь. — А. Ж.)».

Около монастыря грабителей встретили слободские граждане и староста, которые спросили у них ордер на обыск. Комиссар достал бумагу, но в ней было написано только, что он является солдатом Уфимского полка. Видя, что дело принимает нежелательный для него оборот, «комиссар со товарищем, выстрелив в воздух», отбыл из слободки[7].

Или еще один пример. 24 ноября ст. ст. 1918 года председатель Анатышского волостного комитета Бикеев приехал с отрядом солдат и, арестовав всю братию Трех-Святительского монастыря во главе с игуменом Серафимом (всего 11 человек), проэтапировал их в Ааишевскую тюрьму, где монахи и протомились месяц без всякого предъявления им обвинений и объяснения причин ареста. Когда 24 декабря всех монахов, кроме игумена Серафима, освободили, они, прибыв в монастырь, обнаружили, что все монастырское и братское имущество арестовано и, частью, увезено, а частью охраняется вооруженными солдатами. По личному распоряжению Бикеева были увезены: напрестольный серебряный крест, серебряный потир с дискосом, лжицей и звездицами, и церковные ковры (вот когда, а вовсе не в 1922 году, началось изъятие церковного имущества, только в 18-м году это было частной инициативой, а в 1922 году стало «инициативой масс»). Монастырь и монахов обирали, не стесняясь ни иноков, ни своих. Помощник Бикеева забрал себе из братских вещей тулуп прямо в присутствии начальника Ааишевской тюрьмы Герасимова, тот, естественно, не протестовал. Однако красногвардейцы не только мародерствовали, но позволяли себе еще и поглумиться над монастырскими святынями. Возвратившиеся в разоренную обитель монахи обнаружили, что какой-то мерзавец «расстрелял» почитаемую народом икону Пресвятой Богородицы «Живоносный Источник», находившуюся в монастырской часовне, устроенной в 1911 году на средства епископа Андрея (Ухтомского), известного своей ревностью о миссионерстве[8].

К концу 1918 года Казанская епархия имела закрытыми по различным причинам: монастырь Архиерейского дома, Зилантов и Спасо-Преображенский монастыри. Были, практически, разгромлены, но имели монашествующих: Михаило-Архангельский, Чебоксарский, Свияжский Успенский мужские и Ааишевский женский монастыри, Раифскую и Макарьевскую пустыни. В чуть меньшем материальном затруднении находились и другие обители, разграбляемые и обираемые новой властью, возведшей беззаконие и произвол в ранг «торжества социальной справедливости». Насколько трагическим было положение святых обителей, можно судить и по рапорту в Казанский Епархиальный Совет братии Раифской пустыни, возглавляемой тогда временно исполняющим обязанности настоятеля иеромонахом Сергием:

«Раифская пустынь совершенно разграблена, разорена и уничтожена, ни одной лошади или коровы не оставили, одне пустые стены остались, дохода нет, и икона (Раифский образ Грузинской иконы Божией Матери — А. Ж.) дома стоит, и сами Христа ради милостынею питаемся...»

Не менее ужасающим было положение и Духовной Академии. Главный корпус, еще прежде занятый Псковской военной гимназией, был превращен в казарму для военных конных мусульманских отрядов, голодные лошади которых объели кору на всех деревьях прекрасного академического сада и тем самым обрекли его на уничтожение. После мусульманских отрядов в Академии разместили военный тифозный госпиталь, и за академической корпорацией находилось только помещение библиотеки и часть ректорской квартиры, которые в начале 1919 года тоже были отобраны. Профессора Академии влачили нищенское существование, типография и хозяйственные помещения, принадлежавшие Академии, были реквизированы.

Еще 8 ноября в академической церкви совершалось богослужение (к масленице нового 1919 года храм был окончательно закрыт). Крестовою церковью епископа Анатолия, жившего тогда в Академии, стала ближайшая — Варваринская. Здесь он ежедневно служил на первой седмице Великого поста и здесь же говел. Половина его квартиры в Академии была занята под тифозные палаты, и из-за стены доносились крики и бред больных красноармейцев. Владыка Анатолий вернулся из Москвы еще 26 сентября и тотчас вступил в обязанности управляющего Казанской епархией, оставаясь в течение следующих двух лет единственным епископом в епархии, привыкшей иметь правящего архиерея в сане архиепископа (или даже митрополита) и двух, а то и трех, викарных епископов. В этом смысле епископу Анатолию принадлежит несомненная заслуга устроения епархиальной жизни в страшное и тяжелое для Церкви время. К тому же это был еще и величайшей скромности и смирения архипастырь, живой пример христианского подвижничества и аскетизма. Худой, изможденный, сутулый, скорой походкой ежедневно шел он из Духовной Академии в Иоанновский монастырь. Вскоре его знал весь город... Епископ Анатолий ввел в практику архиерейское служение в дни престольных праздников, в короткое время посетив все приходы Казани, произнося везде проповеди и примером удивительного смирения еще более заслуживая любовь пасомых. Ничем за все время своего архипастырского служения в Казани не уронил преосвященнейший Анатолий своего нравственного достоинства и духовного авторитета.

В последние месяцы 1918 года храмы были переполнены молящимися и плачущими. В церкви люди находили успокоение от страхов, бед и сует мирской жизни. Религиозным центром Казани стал Богородицкий монастырь. Здесь были сосредоточены все главные святыни — Казанская икона Божией Матери и мощи казанских первосвятителей, здесь каждый праздник совершалась архиерейская служба. По средам епископ Анатолий служил акафист святителю Гурию, по пятницам — святителю Варсонофию. По свидетельству современника, «в Казанском монастыре... находили забвение от скорбей и от скудной действительности все, обуреваемые земными страданиями ...

Зимой 1918/19 гг. по городу ходили разные слухи о закрытом Кремле. Говорили, что будто бы красноармейцы, стоящие в карауле у Кафедрального собора и в Спасском монастыре, видят по ночам в окнах опечатанных храмов зажженные свечи и слышат оттуда церковное пение. А один часовой будто бы видел даже монаха, вышедшего из закрытого храма...

Так странно — в слухах и страхах — закончился для Казанской епархии 1918 год. Год, исполненный страданий и крови, заставивший впервые за многие века вспомнить о гонениях на христиан, и, вместе с тем, давший имена новых исповедников, мучеников и подвижников благочестия... Тяжкий крест испытаний был уже взвален на плечи Русской Православной Церкви, но ей еще предстояло пройти долгим крестным путем до своей Голгофы, чтобы через позор и боль распятия обрести благодать чудесного Воскресения. Казанская Церковь шла этой же крестною стезей. И год 18-й стал только началом — страшным, безумным, диким, но все же только началом грядущих испытаний...