Митрополит Феофан: «Мусульмане лучше знают и бережнее чтут свои духовные традиции»

— Сегодня мир следит за развитием трагических событий в Сирии. Вам приходилось служить там. Вы поддерживаете связь с кем-то из этой страны? Какие у Вас остались воспоминания об этой стране, людях?

— Само собой разумеется, связь есть. Я не просто служил, а был, если перевести на светский язык, личным представителем патриарха Московского при патриархе Антиохийском и всего Востока в Сирии. В те годы я общался и с православными, и с мусульманами. И сейчас с православной миссией поддерживаем связь. Не только на личном уровне, но и в целом церковь оказывает гуманитарную поддержку, медийную, патриарх Кирилл официально высказывается относительно жизненных позиций христиан при сегодняшних тяжелых обстоятельствах.

Казалось бы, не так давно это было: мое служение в этой стране пришлось на 1999 год. Прошло каких-то пятнадцать лет, а как резко изменилась ситуация.

Тогда в Сирии было очень спокойно.

Я любил бродить по улочкам Дамаска, беседовать с людьми, многие приглашали в гости. А мне интересен был менталитет арабов, независимо от того, какой они веры. На Востоке ведь узнать и понять людей можно через базары, которые являются там центрами жизни. И вот я вспоминаю, как приходил на базар, местные жители были очень доброжелательны, знали, что я русский, сразу звали зайти к себе, мы разговаривал о том, как они живут. И, Вы знаете, даже близко не намечалось того, что есть сейчас.

Может быть, не было какого-то сверх достатка, но жили люди довольно прилично и, главное, совершенно спокойно.

И когда я сейчас вижу, что происходит в таких исторических городах, как, например, Алеппа, становится жутко, что могло такое случиться.

— Как Вы смотрите на проблему беженцев? Сейчас она остро стоит во многих странах мира.

— Страны Европы пожинают то, что посеяли. В какой-то степени искусственный беспорядок на Востоке поддерживался со всех сторон, начиная с США и Европы. Но они не думали, что это обернется такими масштабами в плане беженцев.

К проблеме беженцев у меня двоякое отношение: с одной стороны, людей жалко, ведь они действительно бегут от войны. Но с другой стороны, это урок западным «демократиям», к чему может привести чужое вмешательство.

Дело в том, что искусственные демократии, арабские революции разрушают фундамент стабильности, на котором цивилизация зиждилась веками. Надо понять, что никогда Восток, тем более арабский Восток, не примет стандарты и цивилизационные нормы западного мира.

Почему сейчас Запад боится беженцев? Сначала они думали, что миграция не станет проблемой, мол, «проглотим, переработаем». Но сейчас поняли, что эти люди не интегрируются, а получается наоборот: в западной стране даже такой крупной, как Германия или Франция, растут анклавы, которые становятся в какой-то степени альтернативой местному населению. И со временем этнографический дисбаланс будет усиливаться.

Есть и другая сторона вопроса: цивилизационный конфликт будет углубляться.

Живя в той или иной стране, люди, приехавшие туда сотнями тысяч, создают некое другое плечо цивилизации. А вот это вещь непростая.

Что такое Запад сегодня? С одной стороны, существует Совет Европы. Власти западных стран стараются создавать единое политическое, экономическое, культурное, цивилизационное пространство. И вопреки всем проделанным шагам, вдруг с появлением беженцев в таких огромных количествах все трещит по швам.

Сегодня приехавшие люди — беженцы, завтра политические, а послезавтра они — граждане. И что дальше — вопрос.

— Когда Вы служили в Аргентине, в Египте, на Ближнем Востоке — как к русской миссии относились местные жители?

— Очень доброжелательно. Скажем, аргентинцы и по характеру похожи на русских: такие же порой бесшабашные, простые, добродушные.

В Египте очень много христиан, прежде всего, это копты, но есть и чисто православные. Народ в этой стране очень открытый, трудолюбивый, там большие дружные семьи. Совершенно не было в то время никакой этнографической замкнутости.

Я любил общаться с простыми людьми. Подойду: «Махмуд, расскажи, как ты живешь?», а в ответ слышу приглашение в дом, на стол ставят угощение.

Нет, того, что сейчас навязывают этим народам: ненависти, замкнутости, деления на верных и неверных, отчужденности — ничего этого не было.

— Вы владеете арабским языком?

— Немного. С местными жителями общался, конечно, на их языке.

— Во время теракта в Беслане Вы были непосредственным участником событий. Как эта трагедия изменила лично Вас?

— Беслан разделил мою жизнь на «до» и «после».

Я никогда не смогу теперь спокойно слышать слово «террорист», равнодушно относиться к экстремизму, потому что я видел плоды. Это какой-то ад.

Вот говорят, что такое ад? А он был на нашей земле. С одной стороны люди, потерявшие все человеческое, террористы, которые согнали более тысячи человек в спортивный зал школы, развесили эти гирлянды бомб между баскетбольными кольцами.

Когда я вошел в школу сразу после взрыва, там были разбросаны фрагменты человеческих тел, одни горят и кричат, другие стонут израненные, народ бежит, кругом стреляют… Этот ужас должен бы стать предупреждающим сигналом для всех, кто начинает бездумно оправдывать какие-либо формы экстремизма, фанатизма.

Или потом, когда уже хоронили погибших, помню, десятки людей на кладбище, погода пасмурная, сырая, экскаваторы «белорусики» копают могилы, и стоит ужасный стон, как будто весь мир плачет.

У меня было ощущение тогда, что хоронят в целом жизнь.

Трагедия свидетельствует, что никогда нельзя к религиозному фактору относиться как к не очень важному.

Религия способна возвышать людей через милосердие, через личную чистую жизнь, созидание в творчестве, культуре. Но, в то же время, псевдорелигиозный фактор может быть ужасно разрушительным.

В чем смысл жизни этих людей, которые встали на путь терроризма? Они думают, что идут убивать ради религии и сами потом попадут в рай. Это и есть самое опасное — ложные постулаты. И государство, если хочет мира и спокойствия, обязано к религиям относиться очень и очень внимательно.

Та волна, которую нам пытались подбросить с Запада, что религия — это частное дело, мол, пусть люди как хотят, так и верят, — такая установка очень опасна. Потому что так называемое «частное дело» быстро уйдет в подвалы, в подворотни и превратится в беду. Это надо помнить.

— Что Вы говорили родителям, которые ждали освобождения детей возле бесланской школы?

— Как получилось…. Для меня бесланские события длились все пятьдесят два часа, пока людей удерживали в заложниках. Я оказался единственным, кто беседовал с людьми у школы. Был еще начальник ФСБ, он периодически выходил к нам и давал короткие информационные сводки. А беседовать с людьми было некому. Они собрались в Доме культуры, я каждые два часа ходил туда просто разговаривать с ними.

Важно было удержать их от хаотичного штурма.

Одно дело, когда это делают те, кто обучен, и совсем по-другому повернулась бы ситуация, если бы многотысячная толпа пошла на штурм. И ведь люди уже рвались в школу, пришли кто с берданкой, кто с автоматом. Если бы они начали штурмовать, это было бы месиво, там полегли бы тысячи.

Мы вместе с людьми молились, я рассказывал о смысле жизни. Важно было попытаться понять нам всем вместе, что происходит величайшая трагедия, но это еще не конец всего. Если бы не было вечной жизни, тогда этот ужас перечеркивал бы все разговоры и мысли о смысле жизни — его просто не было бы, этого смысла, просвета не было бы.

— Извините, если вопрос является некорректным, но все же осмелюсь задать. После таких трагедий, да и после гибели каждого ребенка у многих, даже искренне верующих людей возникает вопрос, почему Бог допускает такое?

Мы говорим: промысел божий. А люди, далекие от религии, спрашивают, что же это за промысел, раз детей отдал на смерть? Но не Бог детей отдал на смерть, Бог дал всем свободу и оставил нормы, а вот нарушение этих норм приводит к таким последствиям.

— В самые тяжелые дни после теракта, когда город был накрыт горем, как церковь помогала людям пережить то, что пережить, казалось, невозможно?

— В Беслане два храма. Я служил там, встречался с людьми и в храмах, и за их пределами. Детей, которых спасли, и целые семьи начали приглашать в Израиль, в Италию, Испанию, чтобы помочь им реабилитироваться. Я тогда понял, что рано или поздно произойдет новая трагедия, и забудут о Беслане, от этого никуда не денешься. А люди, дети, которые были в этой школе, пострадавшие семьи, они будут и дальше нуждаться в помощи. И появилась идея создать реабилитационный центр в первую очередь для детей, прямо там, на их родной земле.

У меня были знакомые, поскольку я работал в международном отделе епархии, тогда мы начали сотрудничать с зарубежной церковью. Впервые при патриархе Алексие подписали соглашение о совместном строительстве центра с германской епархией, участвовал в этом проекте и немецкий протестантский фонд. И мы построили реабилитационный центр в очень красивом месте, в женском монастыре в Осетии. Примерно на сто человек, комфортный — просто мечта. И детишки, и семьи туда заезжали на неделю-на две. С ними работали психологи, беседовали монахини, благотворно влияла и природа.

И помню, приехала Татьяна Алексеевна Голикова, она тогда была министром здравоохранения России, и сказала, что это лучший реабилитационный центр. Потом случилась беда в Южной Осетии, и оттуда тоже люди приезжали, чтобы восстановить и душевные силы, и здоровье. Работает центр и по сей день.

— Туда приезжают только православные?

— Нет, мы принимают всех. Это была моя установка: не делить людей по вероисповеданию, поэтому в центре встречались взрослые и дети разных конфессий и вместе преодолевали ту беду, которая выпала на их долю. Ведь кровь одинаковая и боль одинаковая.

В тяжелые времена народ становится более отзывчивым. Видя беду, видя горе, человек по-другому начинает осознавать значение материального богатства и с большей легкостью помогает тому, кто нуждается. Люди сплачиваются.

Конечно, нельзя говорить: побольше бы трагедий, и жили бы дружнее — это неправильный подход. Но коль уж Господь посылает нам испытания, то мы выходим из них уже другими: человеческое сердце невольно начинает скорбеть и отзываться на чужую беду, как на свою.

— Вы проводили массовые крещения в Осетии, в Ульяновской губернии. В чем ценность такого мероприятия?

— Да, в Осетии за один раз крестил по полторы тысячи человек. А смысл именно в общности. Так же как и особый смысл общей молитвы. Иисус Христос говорит: «где двое или трое собрались во имя мое, там и я посреди них». Вот так и массовое крещение: представьте одна свечечка горит, или целый сноп свечей — в нем каждая свеча важна, но собранные вместе они дают больше света.

Осетины тейповый народ, поэтому с каждым из желающих участвовать в обряде было еще по три-четыре человека друзей или родных, и другие люди, уже крещенные или нет, приходили, чтобы посмотреть, просто побыть рядом, помолиться всем вместе. Набиралось несколько тысяч человек, и все вместе стояли ради благодатного обращения к Богу — это передать словами очень трудно.

Осетины живут в разных странах. Помню, приехала семья, я спросил, откуда они, отвечают: из Франции, ждали два года, чтобы именно тут покреститься вместе со своим народом.

— Как пришло к Вам решение посвятить жизнь Церкви?

— У нас не было в семье священников. Только тетя отца была монахиня. Я никогда не думал, что стану священником. Но родился и вырос в глубоко верующей семье, молились мы каждый день, родители водили в храм. Хотя, конечно, в то время все это было не так просто.

В школе нас, верующих, притесняли. А отец дома говорил: если кто оденет красный галстук, на галстуке и повешу.

Я не вступал ни в пионеры, ни в комсомольцы.

А в целом была обычная жизнь: школа, институт, армия. Я по натуре человек веселый, общительный, и в молодости был такой же, как и сейчас, в семьдесят лет. Учился я всегда очень хорошо. Но когда я общался со своими сверстниками, мне казалось, они такие раскованные, все им можно, а меня как будто что-то внутри ограничивает: это нельзя, то неудобно.

И мне иногда хотелось попробовать жить, как мои сверстники. Я пробовал идти тем же путем, что они, но всякий раз доходил до какой-то черты и понимал, что дальше-то пропасть уже, что так просто нельзя, отец и мать учили по-другому. Стыдно становилось, и я отшатывался назад.

Однажды поехал в Троице-Сергиеву лавру, в академию, прошелся по семинарии, загорелась душа, и я понял, что это мое.

— Это решение Вы приняли сразу после армии. Есть некое сущностное родство между служением церкви и служением отечеству?

— Да, это и на словесном уровне подтверждается: и в армии, и в церкви служат, и там, и здесь во главе угла устав, а для новобранцев или новообращенных — присяга.

Есть приказ, нарушить который нельзя.

— Как Вы определяете положение кряшен в поликонфессиональной структуре общества? Считаете ли кряшен своей паствой?

— Было бы безумием сказать, что это не моя паства. Конечно, моя. Вопрос не сводится к этносу, это православные люди.

Самая главная проблема — это нехватка духовенства.

Буду этим заниматься, буду поддерживать кряшен, помогать им духовно крепко стоять. Но нужны молодые люди, которые бы обучались у нас в семинарии, получали хорошее духовное образование и шли служить. Это не должно быть какое-то особое духовенство, национальность не важна, значение имеет только язык: конечно, это должны быть носители татарского языка.

Вот я поехал по кряшенским селам Татарстана и увидел, что не все хорошо понимают русский, да и просто людям приятно, когда богослужение идет на родном для них языке.

Кстати, сейчас готов полный перевод Библии на татарский язык, который мы скоро презентуем.

Этой работой несколько лет занимался библейский институт. Приходилось слышать разные мнения по данному вопросу, но я убежден, что нормальное явление: как Коран переведен на русский, так же и Библия на татарский. Вполне цивилизованный подход, ведь знать эти книги должен каждый, независимо от национальности и вероисповедания. Зайдите в любой музей, сколько произведений построено на библейских образах — и так с каждым видом искусства.

— А Вы уже начали татарский язык учить?

— Начал. Но трудно дается.

— Я тоже вместе с дочкой пытаюсь учить, но пока не очень успешно.

— Милая моя, в Ваши-то годы я бы как орешки щелкал!

— Вы служили и в регионах с преобладанием православного населения, и в многоконфессиональных — в Татарстане на Ваш взгляд человека, недавно приехавшего в нашу республику, какой уровень толерантности?

— Я бы сказал, что здесь удерживается нормальный уровень толерантности. На мой взгляд, многим странам мира, имеющим разные этносы и конфессии, стоило бы приехать к нам и поучиться жить в таком согласии, как здесь.

Всегда очень опасно делать перекос в сторону той или иной религии. Этот баланс для Татарстана очень ценен. Ведь стоит ослабнуть одной религии, как у другой начинается эйфория ложного превосходства, обособление, образно выражаясь, формируется некий кокон, а там уже неизвестно что может зародиться.

А когда религии спокойно сосуществуют на равных правах, то и проблем нет. В советской семье один еще под одеялом крестился, второй уже кричал, что атеист, но ведь они жили вместе.

Дай Бог, чтобы руководство региона и дальше поддерживало именно такое положение вещей и не допускало перекосов.

— На Ваш взгляд, храмов в республике достаточно?

— Нет. Надо еще строить. Вот у меня сегодня были люди из Набережных Челнов, говорят, мечетей там около 16, а храмов православных пять или шесть. Конечно, надо строить еще. Очень важно удерживать баланс, потому что тогда будет не за что зацепиться тем, кто ищет повода для вражды.

— Вы заявили о желании возродить Казанскую духовную академию. С чего должен начаться этот процесс?

— Первое, это подготовка профессорско-преподавательского состава. И, конечно, поскольку академия имела историческое место, надо подумать о возможности вернуться туда. Что касается кадров, я посмотрел, здесь уже есть неплохой профессорско-преподавательский состав. Для академии иные требования, но при условии сотрудничества со специалистами из других регионов можно сформировать достойный коллектив для высшего духовного учебного заведения. Скоро ведь будет скоростная дорога, так что преподаватели смогут из Москвы приезжать сюда.

Академию надо возрождать обязательно. Это и новые возможности для научной работы, и наше достоинство, лицо республики. Ведь когда-то она была одной из лучших в стране. Духовные академии были только в Москве, Санкт-Петербурге, Казани и Киеве.

Так что, думаю, академия обязательно должна быть возрождена в соответствии со статусом Казани.

— Будет ли епархия продвигать инициативу введения в школах предмета «Основы православной культуры» в школах?

— Думаю, будем вести диалог с властью, ведь по всей стране преподают и основы православия, и ислама, и других религий. Убежден, что вреда в этом нет. Я не сторонник ломать копья, но не надо лукавить и говорить, что люди не хотят видеть этот предмет в школьной программе. Народ ежедневно идет и говорит, надо, владыка, надо. Я спокойно отвечаю, что не следует торопиться, надо вести диалог в рамках закона и соблюдения всех норм и прав.

— Вы служите в разных храмах Казани. Какое у Вас сложилось впечатление о здешней пастве?

— Я приехал из другого региона, симбирского. Так вот там, в кафедральном соборе в субботу-воскресенье всегда человек двести мужчин: это и бизнес, и элита. Здесь гораздо меньше. Хотя интерес большой, люди разные ко мне подходят, спрашивают, просят обсудить тут или иную проблему.

Здесь, как мне видится, в определенный период была самозамкнутость церкви, епархия не выходила за стены храма, а ведь нужны встречи, выставки, диспуты — обязательно в этом направлении будем работать. Люди должны знать свою духовную культуру, иметь базис для строительства своей жизни: на чем строить семью, если хотите даже бизнес, взаимоотношения между этносами, религиями.

Иногда слышу вопрос: а что даст религия? Очень много даст. Даже ребенок, зная свою религию, будет уважительно относиться к другой религии.

Мусульмане в определенной степени должны быть для нас примером, потому что лучше адаптированы к исламу, глубже знают и более бережно чтут духовные традиции именно на уровне семьи, где детям уже прививают определенное знание основ религии.

Вот и получается, что русский Ваня сидит и не знает, что ответить: в школе ему нельзя изучать основы православия, дома — родители и сами не знают. А заповедь ведь говорит просто: почитай отца и мать своих, относись к другим людям по-доброму, потому что человек создан по образу и подобию Божию. И это Бог так говорит нам. Вот вам и основы для того, чтобы ребенок знал и понимал, как ему строить свою жизнь.

Как бы мы ни хотели, мусульмане лучше знают свою религию, это очень хорошо видно здесь, в Татарстане, а мы пока и ни туда, и ни сюда. Надо нам активнее работать. Я духовенство собираю и говорю прямо: «Я вам покоя не дам».

— Вы уже бывали в Свияжске. В связи с монастырями и храмами острова-града актуален вопрос о сотрудничестве церкви и светских организаций в отношении древнейших храмов, которые нуждаются в особой охране. Как Вы видите перспективы решения этого вопроса?

— Лукавить не надо. Когда встает вопрос о том, кому должны принадлежать монастыри и храмы, церкви или государству, надо вспомнить, кто разрушил эти памятники? Ведь государство в определенный момент допустило это, а теперь претендует на собственность.

Давайте смотреть в корень: церковь дала миру храмы. То, что называют памятниками, для нас — святыня.

И когда строили монастыри, их создавали не как культурный объект, а как место молитвы и особой жизни монахов. И поэтому, когда сейчас речь идет о том, кому они достанутся, для меня ответ очевиден: хозяин тот, кто им и был, это церковь. Есть закон о возврате церковной собственности, и он должен соблюдаться. А не так, что монастырь превращают в памятник культуры, а мы, как живые экспонаты в музее.

Монастыри и храмы должны быть святынями.

Что касается доступа в храмы научных сотрудников, конечно, он должен быть, но не когда идет служба и не куда угодно, скажем, если в алтарь могут заходить только священники, то правило должно соблюдаться, потому что это в первую очередь храм, а не памятник культуры.

Разумное соработничество Церкви и светских организаций сферы культуры возможно. Если мы культурные люди, то найдем точки соприкосновения и отрегулируем, где, что и как.

— Как Вы относитесь к светской культуре, кто Ваши любимые писатели?

— Ф.М. Достоевский и А.П.Чехов. Достоевский как знаток психологии, лаборатории человеческих душ, а Чехов как мастер краткого слова и мысли.

— Вы к ним пришли уже в зрелом возрасте?

— Нет, в юности. Я очень любил читать. В школе меня дразнили литератором.

— Какая музыка Вам по душе?

— Сразу скажу, совершенно не понимаю рок, у меня от него болит голова. Люблю П.Чайковского, Л.Бетховена, Д.Шостаковича, не очень люблю А.Скрябина. Для меня не понятны песни нашего времени, наподобие «на дубу сидит ворона и клюет себе нога». А вот хорошую русскую народную песню люблю.

— Владыка, спасибо Вам за откровенный разговор. А где прихожане могут пообщаться с Вами?

— Я отвечаю на вопросы в интернете на специальном сайте. На телевидение выступаю, возможно, у меня будет отдельная программа на телеканале «Спас». Но в первую очередь, конечно, важно живое слово: проповеди и встречи с людьми за пределами храмов. Я был на заводе «Позис» в Зеленодольске, на «КАМАЗе» в Набережных Челнах.

Я готов и буду общаться, отвечать на любые вопросы, делиться, говорить с людьми, не ограничиваясь церковной службой.

Служить будут в разных уголках республики. Буду ездить и по селам обязательно. Обычно владыка служит в кафедральном соборе, но я в Казани служу по разным храмам, чтобы быть ближе к людям и молиться вместе с ними.